В искусстве трудно первые 20 лет

Прежде чем начать заниматься беспредметной живописью, нужно хорошо усвоить уроки живописи академической, считает оренбургский художник Валерий Газукин. А он знает, что говорит. Сам прошел этот путь. И если полтора десятилетия назад его называли преемником классического русского авангардизма, то на открытии выставки в музее изобразительных искусств «Этюды и эскизы», посвященной его 60-летию, самого назвали классиком. И этот путь – от выпускника художественно-графического факультета Ленинградского педагогического института имени Герцена до признанного мастера он прошел в Оренбурге.

- Ты любишь повторять фразу: в искусстве трудно первые 20 лет. Почему трудно?

- Потому что мало знаешь, но еще меньше умеешь. А ведь изобразительное искусство – рукотворное дело.

- Ты занимаешься искусством более сорока лет. Вторые 20 лет легче было?

- Проще. Уже не так шарахаешься.

- Что же тебя привлекло в этом нелегком деле?

- Больше всего привлекло то, что художник независим. Вот он рисует, и никто над ним не стоит. Но это было романтическое, наивное представление. На самом деле для того, чтобы участвовать в выставках, приходилось рисовать стройки пятилетки. Я не скрываю, что делал рисунки оренбургского газзавода - сдачу третьей очереди. А в 1982 году мы со Славой Бочкаревым ездили на Дальний Восток по путевке ЦК ВЛКСМ – воспевать трудовые подвиги рыбаков и оленеводов. Так что я человек советский. И не открещиваюсь от своего прошлого. Было время – писал картины полтора на два метра с Лениным. На меня старики-производственники даже пари держали: сделаю я Ленина или нет.

- Сделал?

- Разве я подведу? Но главное, я получил замечательную академическую школу. Петербургскую. Знаешь разницу между петербургской и московской школой живописи и рисунка? Петербургский рисунок как бы структурирует форму. Видела, как Врубель рисует? Прямые линии, как грани. Голову гранит, как алмаз. Посмотри портрет Брюсова, да любой рисунок. Питерцы идут через форму. А московская школа – идет от иконописи. Так что я получил прекрасное образование, у меня были замечательные педагоги.  В годы перестройки из Лос-Анджелеса приходит запрос. Академия изящных искусств просит изыскать возможности и прислать педагога реалистического плана для укрепления педагогического процесса. В мире задыхаются без академической школы.

- А как получилось, что ты, получив фундаментальное академическое образование, стал авангардистом?

- Если б я знал! Существует высшая логика. Что-то движет сверху. Не знаю, что - Господь Бог, судьба? Вот работаешь, развиваешься – этим увлекся, тем увлекся. Один этап, другой и постепенно выходишь на какие-то иные рубежи. Тебе немножко про беспредметное искусство рассказать?

- Расскажи.

- Вот художник начинает работать над портретом. Сначала ищет характер. Шкодный, романтичный – неважно. Потом выходит на уточнение типажа. Условно говоря, белый это человек  или афророссиянин. И в конечном итоге подтверждается формула Белинского: искусство мыслит образами. То есть ты выходишь на создание образа. После этого ты все равно продолжаешь трудиться над портретом. Пытаясь понять, почему ты пришел к этому, выходишь на символ. Например, женщина с обнаженной грудью в картине Делакруа «Свобода на баррикадах» - символ революции. А если совсем до предела, то после 20 первых лет, ты уже выходишь на знак. Например, серп и молот - знак единства рабочих и крестьян. Красная звезда – знак Советской армии. И если ты обратила внимание, в моих пейзажах всегда есть знак: круг - наполовину темный, наполовину светлый.  Добро, зло, плюс, минус, тень, свет и так далее.

Абстрактное искусство – это Хрущев любил так называть. А солидные искусствоведы называют это направление беспредметном искусством. Это правильное название

- Кто-то на открытии твоей выставки сказал, что был бы жив товарищ Малевич или товарищ Кандинский, они бы тобой гордились. Что скажешь?

- Ну, шею бы не намылили, можно так сказать.

- Кто из них, по-твоему, «матери-истории более ценен»?

- Естественно, Кандинский. Он был первый. Малевич-то потом на супрематизм вышел. Хотя Малевич тоже. Представь себе, 21-й год, еще не закончилась гражданская война, еще японцы во Владивостоке. Только что англичан вышибли из Архангельска. А в Оренбурге в клубе имени Дзержинского выступает Малевич с лекциями об искусстве.

- Ты невероятно много работаешь. Страсть к «высокому теоретизированию» сочетается с огромной работоспособностью. Коллеги называют тебя героем в искусстве.

- А я ничего другого не умею. Ну и увлеченность, конечно, играет не последнюю роль. Вот у меня спрашивают, почему у тебя возникла серия «Библейские мотивы»? По одной простой причине. Я верю во все это. Верю, что это было – праотцы, ветхий завет. Там такая убедительность. Началось с того, что мне заказали серию картин по Торе. Так появилась выставка «Лики Торы» в музее изобразительных искусств в 2000-м году.

- Много читать – для художника насущная необходимость?

- Это неизбежность. Ну а как по-другому? Ты просто не сможешь ни развиваться, ни совершенствоваться. Это закономерность. Кто мы такие? Мы дураки набитые. Окончили советскую школу с грехом пополам. А дальше что? Нельзя же оставаться на этом уровне.

- Коллеги рассказывают, у тебя есть цикл работ - таяние мартовского снега. Как возможно запечатлеть этот процесс?

- Дело было так. Я приезжал после 20 февраля в Ташлу. На склоне лежали куски снега. Под разным освещением они разные - то желтоватые, то розоватые, то голубоватые. И я их целенаправленно писал. А вообще, в Ташле мое любимое занятие – перед наступлением сумерек сидеть на крыльце и смотреть на закат над горой. Он жемчужный, как перл. Цветовику надо все это видеть, наблюдать. Поэтому мы должны писать этюды, изучая натуру.

- Все оренбургские художники любят Ташлу. Что ты можешь сказать о ней?

- Лучше всего сказал Смекалов: намоленное место. Все там побывали. У кого-то все получалось, а у кого-то не очень. Федя Щукин поработал и сказал: «Она, оказывается, не такая простенькая». Но сейчас это уже не та Ташла. Коттеджей понастроили. Все хотят собирать грибы и ягоды, как моя жена Лена. Она идет в лес, а там теперь свалка.

- Слышала, когда ты учился в Ленинграде, пересекался с Михаилом Шемякиным. Это так?

- У нас было много общих друзей. Но мы с ним никогда не сталкивались в Питере. Столкнулись только в Москве. В Третьяковской галерее – на Крымском валу. Я выставился в пятом зале, а он в первом.

- К 45 годам у тебя уже было десять персональных выставок, в том числе и в столице. Есть насущная потребность в зрителе?   

- А для чего же я тогда корячусь?

- А тебя не обижает то, что твое творчество остается не очень доступным для понимания широкого круга людей?

- Но они в этом не виноваты. Советские люди – жертвы исторической ситуации.  Ты вспомни, что было на обложке «Родной речи»? «Рожь» Шишкина. Листаешь, а там – «Три богатыря», «Иван-царевич на сером волке». Неудивительно, что наш зритель невосприимчив к другому искусству. И потому от художника требуется мужество, чтобы не дрогнуть перед таким зрителем и не откреститься от своих идеалов.

- У тебя было много выставок на двоих. Что это - дуэты или дуэли?

- Я не драчун. Я автор идеи групповых выставок «Беспредметная живопись». Скоро в Ольховнике (галерея «АртА» Владимира Ольхова – Н. В.) должна состояться шестая выставка. Я собираю единомышленников, людей близких по устремлениям, по мышлению. Мы не от бессилия объединяемся. Просто когда оркестр, пусть камерный, это звучит убедительнее.

- 20 лет назад, когда французские галерейщики скупили огромное количество работ у оренбургских художников, ты говорил, что искусство русского художника должно оставаться в России. Ты и сейчас так думаешь?

- Время прошло, многое видится по-другому. Есть такая энциклопедия «Художники  XX века», куда благодаря французскому десанту, вошли имена десяти оренбуржцев. Ну, представь себе. Нахожу свою фамилию. «Валерий Газукин, родился в Оренбурге…». А рядом – «Поль Гоген, родился на острове Мартиника…». Или «Ирина Макарова, родилась в Оренбурге…». И тут же - «Амедео Модильяни, родился в Ливорно…». Вот тебе и Клод Робер - комиссар критиков-искусствоведов Франции, скупивший картины оренбургских художников. Кто нас до него знал!

- Какие у тебя ближайшие планы?

- Занятия в студии закончатся в апреле, поеду в Ташлу.

- Что за студия?

- Занимаюсь с людьми в музее изобразительных искусств. Пришли, можно сказать,  с улицы. А сейчас они у меня рисуют гипсовую голову. Это сложнейшее задание. Я составил программу почасового обучения. Что-то среднее между детской художественной школой и художественным училищем. Среди студийцев есть психолог, есть пенсионерка - бывший инспектор областной прокуратуры по уголовным делам. Я их обучаю академическому штриху, композиции, да многим вещам. От незнания у них такая свобода самовыражения! Пикассо бы жаба задавила, если бы он увидел такую свободу. Лена называет моих учениц «курсистки румяные». А меня знаешь как? Курсором.

- Лена – уроженка Таллинна. Где вы познакомились?

- Учились в одном институте в Ленинграде, жили в одном общежитии. Она училась на логопеда. Познакомились на танцах. Она получила диплом на год раньше, мы сыграли свадьбу, и Лена уехала в Таллинн. А я через год отправился по месту работы жены. Но в 75-м году вернулся в Оренбург. Хотелось совершенствоваться.   

– Понятно, художественная среда привлекла. Не ты первый…

- А знаешь, какая в Оренбурге среда? Французы приехали, скупили наши работы и говорят: Оренбург – маленький город, вы не могли бы нас провести по большим уральским городам? Ханин поехал с ними, он тогда начал учить французский. Из Уфы привезли два холста, из Челябинска – один. А у нас у каждого больше сотни взяли. У меня только 148. Это факт, против которого не попрешь.

- Поэтому вопрос о том, не жалеешь ли ты, что вернулся в Оренбург, отпадает…

- (Смеется). Я же усилил этот отряд своим присутствием.