Художник Шурка из Балейки

У нас в селе Балейка Новосергиевского района, где я родился, со школьных лет меня звали Шурка-художник Старший брат Павел тоже хорошо рисовал, дядя Василий Кузьмич писал стихи, а мать Маланья Семёновна великолепно ткала ковры, вышивала и, как многие у нас в Оренбуржье, вязала пуховые платки. Перед войной зажили неплохо. Году в 39-м, помню, столько хлеба выдали на трудодни, что его пришлось ссыпать в амбар через крышу. Всё это заработал отец. Как и большинство крестьян, был он трудолюбивым, болеющим за дело. Однажды его наградили поездкой в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Но пришлось отказаться, поскольку одежонка на отце была всё же бедноватой. И он попросил насобрании вместо поездки дать ему лучше поросёнка! Так и решили. А в Москву поехала тётя Зина Михайлова, которая работала с мамой свинаркой. Долго потом она рассказывала, как здорово их встретили в столице.

Тогда же, перед войной, когда отец увидел, что я всерьёз увлечён рисованием, он из Куйбышева, куда ездил по колхозным делам, привёз мне масляные краски, и я начал писать ими. Много помог мне и журнал «Юный художник», который тоже выписывали в семье для нас с братом.

Всё бы хорошо, но началась война. У нас в Балейке была базарная площадь, и съехалась на неё уйма народу - и на телегах, и верхом, и пешие. Это настолько врезалось в память, что потом, будучи взрослым, я написал картину «Проводы на фронт». Сразу же многих мобилизовали, забрали из колхоза маши-ны и часть лошадей. Никто из этих мужиков не вернулся, погибли в первый же год, в том числе брат Павел, дядя Вася Овчинников. Да всех и не перечислишь!

Из школы нас, наиболее рослых, вызвали в сельсовет и сказали: «Надо вам, ребятки, ехать в МТС учиться на трактористов». До этого я уже работал прицепщиком и трактор более или менее знал. Но МТС не справлялась, и приходилось пахать на быках, коровах, лошадёнках, какие остались. А хлеб, бывало, и по снегу убирали. Один «Сталинец» комбайн не тянул, так мы двумя колёсными его цепляли. А потом сапные обозы везли зерно в Новосергиевку. Выгребали всё подчистую.

Да, жизнь изменилась сразу и резко. На курсах кормили кониной, картошкой, иногда давали пшено пополам со всякой всячиной. На полевых станах выручали суслики - и варили их, и жарили. Зимой в мастерских гарь, копоть. Выходишь на белый свет и харкаешь сплошной чернотой. Грязь настолько въедалась в кожу, что не отмывалась, а мыла не было. Потом обовшивели. К 44-му году мололи на ручных мельницах уже мякину с отрубями. Вот сидишь и крутишь между двумя камнями это месиво.

Отца Ивана Кузьмича забрали в 43-м в трудармию, и он строил в Оренбурге машзавод, колол и пилил в Орске мрамор. Приехал он домой в начале мая 44-го с полной дистрофией. А в это время начали вытаивать на Красной горе прошлогодние колосья проса, и мама пекла из них блины. Вся семья заболела септической ангиной. Я-то всё же молодой был, да и в МТС нас подкармливали, а отец настолько отощал, что не выдержал, и 11 мая мы его схоронили. Для меня самым страшным было, что отцу, вечному стахановцу, не нашлось досок на гроб. Мы испилили все скамейки, какие были в доме, а из чудом сохранившейся дубовой палки сделали крест.

У меня тоже пошли пятна по телу, и мама стала отпаивать меня молоком с какими-то травами (коровёнку всё-таки держали) и в конце концов выходила. А много народу отправилось на тот свет.

Как-то зимой дожились до того, что в доме - шаром покати, есть нечего. И тогда мать сказала: «Шурка, ты бы хоть мякины принёс».

И я пошёл. Пошёл, по сути дела, воровать. Сам грязный, фуфайка на мне грязная и драная, валенки худые, снег в них набивается. Боюсь, а цель одна: набрать, хотя бы с полмешка этой мякины. Как зверь, я подобрался к обледенелой куче и стал ногтями рвать и скрести, потому что ничего подходящего не догадался с собой взять, и всё-таки нагрёб. Потом мать то, что я принёс, с чем-то мешала и пекла пышки.

Что и говорить, жизнь в тылу была несладкая. Выручал свой огородишко, особенно тыквы. Спасали и колхозные бахчи, хотя воровать не воровали. Конечно, и жили под страхом. Как-то раз после ночной работы в колхозе мы с моим друтом Володей Кудяровым пошли косить для своих коровушек. Для колхоза сено уже было убрано, и мы сшибали по кустам. И тут на нас верхом налетел председатель Фёдор Иванович Зенин и начал хлестать Володю кнутом. Я замахнулся косой: «Фёдор Иванович, зарежу!»

Только тут он остыл, хотя лютой злобы был человек Вроде и лозунгами правильными прикрывался, а самогонку попивал и до баб охотник был немалый. Но всё делал осторожно, чтоб не лишили брони и не отправили на фронт. Да, кому война, а кому мать родна...

И что удивительно: вот получит баба похоронку, поголосит-поголосит, кто-то утешать возьмётся, а к вечеру едет на снопах домой и вдруг как затянет песню - на всю степь!

В 44-м году приехал к нам из Оренбурга писать портреты передовиков член Союза художников Николай Васильевич Кудашев. Он и наткнулся на мои работы:

- А это кто рисовал?

- Да Шурка Овчинников, тракторист.

Пригласил он меня к себе в дом, где квартировал у одной старухи:

- Ты, парень, говорят, рисуешь?

- Да, рисую.

- Ну, неси работы.

Я тут же притащил. Он посмотрел:

- Слушай, тебе надо учиться. Приезжай в Оренбург. У нас есть студия при Союзе художников, мастерская. На хлеб ты себе заработаешь лозунгами и прочим.

Потом пришёл от него вызов. Но война закончилась, а меня всё не отпускали. Зимой 46-го директор МТС пристал ко мне: нариа'й да нарисуй его портрет.

Делать нечего, нарисовал. Он показал его на общем собрании. Все единогласно проголосовали: выдать паспорт и отпустить Шурку-художника учиться. Мама наскребла чуть-чуть деньжонок, а добрые люди помогли встать на ноги.