Из воспоминаний редакторской дочки

ОПЯТЬ СВЕЖЕЙ ГОЛОВЫ НЕТ!..

Нередко за полночь дом будил телефонный звонок. Матушка брала трубку, бледнела, потом краснела, произносила краткой, но выразительный монолог о безответственности нынешних и, наконец, говорила мне, старшей:

- Женюра, дуй!

Это значило, что "свежая голова" - дежурный журналист, в обязанности которого входило бросить последний взгляд на номер и подписать его к выходу в свет, - забыл о своем святом долге или, скорее всего, проспал. И номер не печатается.

Уговаривать меня было не нужно, я и сама отлично понимала: не выйди утром "Большевистская смена" - небо упадет на землю, если, конечно, не случится чего-нибудь худшего.

Куда бежать - тоже не было вопроса: к Юлии Сергеевне Глушковой. Она имела несчастье жить на соседнем с нашим, Диспансерным, Ивановском переулке. Замысловатые коридоры ее перенаселенной коммуналки не имели окон и не знали электрического света. Здесь и днем мудрено было найти нужную дверь, а уж ночью... Но я помнила их наизусть, ибо завидным молодым сном обладала добрая половина редакции. Все-таки без приключений не обходилось. То во тьме кромешной наступишь на кошачий хвост и сонное царство разорвет неадекватный нанесенному ущербу визг, то потревожишь прикорнувшую на сундуке чью-то бабушку и придется выслушать ее тираду из серии "ходют тут всякие, а потом корыты пропадают..."

Но вот я и у цели. Юлия Сергеевна, взглянув на мою виноватую физиономию, мгновенно "сечет" (как будут говорить много позже) ситуацию, по-солдатски скоро собирается, и мы выходим. Когда под дождь, когда под снег, а когда и под звездное августовское небо. Вместе добредаем до улицы Кобозева и расходимся по ней в разные стороны. Я спокойна: "свежая голова" на посту.

И ЭТО ВИДЕЛИ...

Иногда над завтрашним номером нависали и другие опасности.

Как и всё тогда, издание "молодежки" возобновилось волевым решением, под которым, понятно, не было ни дополнительных типографских мощностей, ни металла, ни квалифицированных рабочих. Так что набор, верстка, отливка полос и печатанье тиража всякий раз сопровождались большими и малыми скандалами. В дни больших «свежая голова» кликала на помощь редактора.

После одной из таких разборок матушка приехала в каком-то смутном настроении. Позже выяснилось, что произошло.

Директором типографии был в ту пору Козловский (не вспомню, к сожалению, его имени-отчества). К комсомольской газете он относился почему-то неласково, как к ненужному довеску. Ну, а какой редактор это потерпит. И в очередной ссоре дело дошло до того, что директор пообещал сегодня и впредь просто выбрасывать номер из печатной машины.

- Вы это слышали? - крикнул, подводя черту, Козловским.

- А вы это видели? - еще звонче крикнула матушка, поднеся к директорскому носу классическую фигуру из трех перстов.

Директор онемел. Номер вышел.

Жалобу в обком типографское начальство все-таки оформило. Правда, она затерялась в каком-то из долгих ящиков: озадаченный происшествием инструктор затруднился квалифицировать на официальном языке "слушали-постановили" действия ответчика и урон, понесенный истцом.

БОЛЬШОЙ СПЕЦИАЛИСТ ПО КАРТАМ

Вокруг газеты и тогда вились талантливые ребята. Имена двух из них - студентов сельскохозяйственного института Льва Буракова и Эдуарда Виля - читатели много лет встречали сперва под заметками, потом - под произведениями более крупных жанров и даже под рисунками и карикатурами. Эдик Виль делил свой досуг меж газетой и преферансом (в серьезной компании игроков он признавался гроссмейстером). Талантов его было не счесть. И среди прочего - он отлично чертил. А в ту пору как раз задумали через номер печатать карту области, чтобы удобнее было читателю следить за ходом великих оренбургских строек. Стали искать исполнителя - вспомнили о Виле. А тут и ои - легок на помине - возник в редакторском кабинете. Ну и...

-   Эдик, ты, говорят, в картах большой специалист?

-   Да что вы, Римма Александровна! Я их и в руки-то не беру, проклятые...

Автоматически сработал инстинкт самосохранения. Да и не мудрено. Натренированы были - кто чем. Тот же Эдик всю войну и некоторое время после ходил каждую неделю отмечаться в "серый дом". Фамилия такая, сами понимаете!..

ЗАБОЛЕЕШЬ....

Не многие фамилии в те годы считались гарантией благонадежности. Про Юзовского слыхали? Нет? Ну, как же, космополит из космополитов был. Так до конца кампании и значился под номером один. Нет, в нашей газете не печатался, а вот коллега его и наш земляк работал в "... смене". Шел Натаныч - так все его звали - уже к пенсионному возрасту, но коллективного портрета "молодежки" отнюдь не портил. И внешне: импозантен был в роскошном меховом жилете. И профессионально: единственный тогда автор книг среди журналистской братии.

Измена газете всегда тяжело переживалась редакторами. Помню, возмущению матушки не было предела, когда она узнала, что очередное "залегание" Натаныча в больницу было вызвано не недугом, а необходимостью дописать исследование о старейшем русском театре на Урале. Предисловие к книге обещал написать и написал как раз Ю. Юзовский, тогда еще не космополит, а вполне добропорядочный театральный критик.

Натаныч соавтором очень гордился. И было чем. Только вот книга подоспела именно к разгару кампании против космополитизма. И местные власти тут же оборотили в сторону Натаныча вопросительные и очень строгие взоры. Уже назначено было время собрания, где автор должен отречься от злокозненного предисловия, а его автора предать анафеме. Здесь-то Натаныч заболел, теперь взаправду. Так, что был госпитализирован. И меховая жилетка осталась висеть на его стуле - поникшая, потерявшая царственный вид. А когда ее накинул на плечи сосед по кабинету, все окончательно увидели: да это просто старая кацавейка, доживающая свой век. Из какого-то линючего зайца по-видимому.

Просто Натаныч умел носить костюм - талант, свойственный, оказывается, не только актерам, но и некоторым театральным критикам. Да не подумает читатель, что в развенчании меховой одежки содержится намек и на ее владельца. Нет. Нужно было быть человеком сверхмужества, чтобы в обстоятельствах Натаныча устоять на ногах. Кто отважился на это хоть раз - только тот может бросить в него камень. А о жилетке - просто к слову пришлось.

О ВРЕДЕ ВИНА И КОВАРСТВЕ ВАРЕНЬЯ

Сколько кампаний пережила вместе со своими читателями наша газета - драматических и смешных, глобальных и - как теперь говорят - региональных. В том числе и антиалкогольных. В том числе и в своем закулисье.

...Однажды редактором было решено провести душеспасительную беседу. Подтолкнул такой случай: зайдя в отдел пропаганды, чтобы уточнить, как ребята намереваются освещать соревнование комсомольских агрегатов на жатве, Забелина налила в ординарный казённый стакан из казённого графина воды, отхлебнула… Дыхание перехватило: то была не вода.

И надо же случиться, чтобы в день,  на который была назначена беседа, мы с сестренкой поддались своей страсти. Предмет ее - варенье из мандариновых корочек. Душистое, сладкое, с неподражаемой горчинкой где-то в глубине. Нужной суммой мы не располагали. Тогда было решено собрать все рассеянные по дому, двору и сараю бутылки, сдать, получив необходимые 1 руб. 47 коп.

Набрались три внушительные "авоськи". А дальше в планы вмешался, как говаривал у Достоевского Митя Карамазов, "проклятый реализм жизни". Приемный стеклопункт на Матросском оказался закрыт - обеденный перерыв. И возникает идея: пробраться в мамочкин кабинет, спрятать бутылки в ее безразмерный стол, а после обеда извлечь для завершения операции под кодовым название "Хрусталь". Что и было исполнено.

Заглянув в кабинет после обеда, мы увидели всю честную компанию, с постными лицами внимающую редактору, и редактора, проникновенно доказывающего, как много теряет пьющий в своих человеческих достоинствах и профессионализме. Нам стало холодно. Мыто знали, что в основании кафедры, с которой читался гимн трезвости, заложены десятка три бутылок с самыми разнообразными, в том числе и криминальными, наклейками. Одно неосторожное движение докладчика, дверка откроется и...

Все обошлось. На другой день чуть свет опасный груз был изъят. Но еще долго, воображая разные варианты того, что могло случиться, мы с сестренкой так хохотали, что просто катались по дивану. Я и сейчас немного жалею: такой смешной сюжет жизнь не удосужилась разыграть. Все-таки веселого вокруг меньше, чем хотелось бы.

РЕДАКЦИОННЫЕ ИСТОРИИ

— За 55 лет, которые прошли в газете и около, много всего было – интересного и скучного, грустного и, конечно, весёлого. В праздник хочется сказать о последнем, а главное — вспомнить коллег, уже, к сожалению, ушедших. И не столько об их профессиональных, сколько о человеческих чертах.

***

Первым, кто ввёл меня в журналистский быт «Южного Урала» (1965 год), был талантливый поэт и добрый человек Михаил Трутнев. Он дал мне мастер-класс по освещению на страницах газеты партийно-хозяйственных активов – тогда наиболее ответственный жанр, в «органе обкома КПСС». Получив внушительную стопку стенограмм заседаний (сырьё для отчёта в завтрашний номер), он лихо подбросил её к потолку, поймал малую толику и вручил мне со словами: «Делай из этого, остальное забудь!». Так Миша примирил меня со строгостью южноуральского режима. (Впоследствии оказалось, что режим давал «сбой», и жить в «органе» можно было не без приятности.)

***

Ежедневные планёрки, где отделы заявляли материал на следующий номер, проходили в кабинете редактора Петра Мироновича Рыбакова. Он был внушителен и в эти минуты сдержанно-официален:

— Что у вас, Ядгар Акханович? – спрашивал он у юного тогда Яши Харасова.

В отсутствие редактора планёрку вёл Георгий Иванович Брандт, человек с юмором и даже озорной.

— Что там у тебя, Яша? – кивнул он в сторону босса информации.

— Ядгар Акханович имеет заявить следующее… — с подчёркнутым достоинством ответил тот.

***

Однажды Георгий Иванович на такой же планёрке был не в духе и злоупотреблял критикой. Дошла очередь и до меня.

— А вот отдел культуры… — успел произнести он, и тут с потолка упал существенный кусок штукатурки, разбившийся в прах об его лысину. Георгий Иванович с испугом взглянул на меня:

— Как ты это сделала?

И я поняла, что наш саркастичный Георгий Иванович немножечко и мистик.

***

Пётр Миронович был сдержан, как английский лорд, и галантен с женщинами. Я в те поры курила (о чём теперь, господа курилки, горячо сожалею!). Входя в наш отдел, где обычно стоял дым коромыслом, он качал головой и говорил:

— Зачем, Евгения Ароновна, Вы позволяете Вашим посетителям так безбожно курить?

Пётр Миронович отлично знал, кто виновник, но не мог же он позволить себе замечание в адрес женщины.

Рыбаков был великий дипломат. Однажды (это было вскоре после смерти Брежнева) он вошёл в кабинет Толи Кривенко, где на стене ещё висел портрет почившего генсека, а напротив – афиша Валентины Толкуновой.

— Неужели вам так нравится Толкунова? – спросил Пётр Миронович, выразительно глядя при этом на портрет Брежнева.

На следующий день портрет исчез.

«Что пройдёт, то будет мило…» — как всегда, прав Александр Сергеевич. Представьте, это даже приятно – сказать несколько добрых слов и в адрес начальства.

«…И ПЫЛЬ ОТЧЕСТВА…»

(«Новое поколение», 29 апреля 1994)

…Тончайшая, прокалённая солнцем, пепельного цвета пыль, в которой блаженно утопают мои босые ноги, - одно из первых запомнившихся ощущений детства. Я на «проезжей части» родного  переулка (какой-то скучный человек нарек его Диспансерным). Часть - относительно проезжая - если за день прогромыхают две-три телеги, влекомые лошадкой, - это еще много.

Автомобиль - чрезвычайное  cобытие и, если случается, за ним бегут не только все

окрестные собаки, но и наша ватага. Серый полог висит тогда над дорогой до вечера.

Лето.  Солнце  печет так, что сирень  к полудню свертывает в трубочки свои темно-зеленые сердечки.  И только карагачу все нипочем. Как и нам - Лелькам  Райкам, Шуркам, Виталькам,    Володькам. Сейчас мы  побежим  на Урал - он в пятнадцати минутах,  а  приналечь -  так  в десяти, и будем купаться. До синевы на губах, до мелкой веселой дрожи. А потом - в зелено-пенную, на том берегу, рощу

И вы скажете, есть на свете место лучше? А если ты  еще помнишь,  какая  погода была в Оренбурге, например, 22 июня 1941 года…

Я помню: самая эпичная - палило солнце, гулял по улицам жаркий, как из печи ветер. Вдруг поднялась пыльная буря, забросала песком окна. В комнате даже потемнело, как при затмении. Отец побежал закрывать ставни - мать крикнула чтоб вернулся: будет выступать Молотов.

Вечером ветер  притих. Я сидела на порожке наших сеней, а мимо меня скользили из дома и в дом соседи. Такие, как будто бы у нас - или у них - кто-то опасно заболел, а может, даже умер.

Потом были отцовские треугольники с фронта, работа матери - каждый день две смены, огород в Протопоповской роще, и все равно голод. И холод, и коптилки жуткими зимними вечерами (мать на работе, младшие сестренки в круглосуточном саду, я совсем одна в кромешной темноте). Но это пропускаю, чтобы вспомнить поскорее, какой день был 9 мая.

Утро рассвело ясное, прохладное. Я пошла на угол - к колонке за водой и встретила свою учительницу Серафиму Александровну. Она положила руку на мою голову, долго молчала и вдруг: «Ты знаешь? Война кончилась». Я онемела. Я не могла понять, почему же тогда небо пустое, а не в салюте, почему земля не засыпана цветами, а все так обычно?

Необычное началось вечером. На Советской гремела духовая музыка, и вся улица танцевала! Особенно людно было у кинотеатров "Победа" и "Молот". Да, так назывался второй зал "Победы". (Позже, когда Молотов оказался в антипартийцах, мы шутили: теперь "Молот", наверное, переименуют в "Хрущ").

Но даже и такой праздник кончился. Мало что изменилось. Даже отца мы ждали еще полгода.

На пересечении соседнего Фабричного (тоже веселое название) с улицей Кобозева, у кирпичной трансформаторной будки (она и сейчас цела) собирался стихийный базарчик. Пугливый, вмиг рассыпающийся при виде милиционера. Если блюстителю удавалось подкрасться незаметно, он поддавал носком сапога крынку с молоком нашей соседки Митрофанихи или другой держательницы козы, давая таким образом понять, что государство победившего социализма не нуждается в услугах частного сектора. А мы, проголодавшие всю долгую войну, забывшие вкус молока, стояли и тупо смотрели, как белая лужица исчезает в придорожной пыли. Наверное, советская власть любила детей. Но все-таки чистоту коммунистической идеи она любила больше.

Если долгую  жизнь  живешь в родном городе, все мировые и государственные события получают для тебя оренбургскую прописку, и духовная связь с ним становится поистине кровной. Так что потом, когда в голову закрадывается подозрение, что Оренбург, может быть, даже и не самое прекрасное место на планете, сердце всё равно отказывается в это верить.

А ведь здесь произошли еще события  не замеченные   мировой   общественностью, поскольку касались исключительно меня.  Зато как касались... Золотыми слиточками канули  они  на  дно души и хранятся, не забываются,  давая устойчивость в море житейском. Вот два из них.

Не все загорали мы на пляже, случались и трудовые акции. Инициатором чаще всего была девчонка с нашего двора, Дуська, вдвое старше нас (оказалось – на каких-нибудь семь лет). Для отрадной ее затеи понадобилась хорошая земля и обязательно из-под липы. Наверное, ближайшая липа произрастала достаточно далеко. Как сейчас вижу нас с Дуськой бредущими по пыльной дороге с тяжелыми мешками на спине. Солнце жжет немилосердно, пот льет ручьями оставляя на ногах грязные бороздки. Я останавливаюсь все чаще «переменить руку».

Наконец спутнице это надоедает. Она без слов берет мой мешок и, растворив зев своего, неизмеримо большего, бросает его туда. Мой плюхается жалким кулечком. Дуська вскидывает все это на плечо и продолжает путь. Я смиренно трушу вослед, ужасаясь тяжести, которую волочит моя подружка. А еще думаю: что же такое я, если непосильная мне ноша для другого - невесомый пустяк?

Это чувство не потеряло с годами ни в силе, ни в язвительности. В разных обстоятельствах жизни воскресало оно во мне именно этой картинкой и, смею думать, я ни разу больше не подкинула своего "мешочка" другому. Даже в ответ на добровольное предложение (истины ради надо сказать: никто больно-то и не настаивал...).

А вот вторая "зарубка на носу". Красиво жить хотелось всегда. Может быть, сегодняшний читатель посмеется над нами, но из песни слова не выкинешь.

Посередине нашего обожаемого двора была тривиальная помойка с мусорным ящиком при ней. Мусор, естественно, всю войну не вывозился и заполнил едва ли не весь двор. В результате горячих дискуссий было решено преобразовать мусорную гору в цветочную клумбу. За это с особым энтузиазмом взялись моя сестра и одна из соседок. Натаскали земли, придали безобразной куче приличествующую новому назначению форму, колдовали всю весну над рассадами, и к середине лета во дворе благоухал пышный цветник.

В семейном альбоме есть фотография: на фоне клумбы наша "фамилия". Нет здесь только меня. И вот почему. Принарядившись, я последней бежала под око фотообъектива и услышала тихое шипение в спину: "Работать, так ее нет, а фотографироваться - с нашим удовольствием..." На этом самом месте я и вросла в землю. И никакие уговоры родных, приказания, мольбы не могли сломить моего упрямства. Так и сфотографировались: мрачный отец, разгневанная мама, надутая сестренка - хозяйка клумбы и только наша младшенькая безмятежна. А на том месте, где, судя по композиции, должна быть моя физиономия, цветет нахальный подсолнух.