Александр Романюк. Сезанна младший брат

Наталия Веркашанцева, «Оренбургская неделя» , № 27, 2 июля 2014

Выставка «Сто картин художников Оренбуржья» всегда пользуется повышенным вниманием и живописцев, и зрителей. Нынешняя, проходившая в 20-й раз, вызвала настоящий фурор. Огромное количество зрителей собрала работа Александра РОМАНЮКА «Наваждение». Возле нее подолгу стояли искусствоведы, товарищи по цеху, люди «из публики». Даже фотографы жаловались: не можем запечатлеть. Одних, скажем так, менее подготовленных, наверняка, зацепил эротический антураж, не имеющий, впрочем, ни малейшего отношения к альковной пошлости. Других то, как мастерски сделана картина, - со всеми живописными нюансами, которыми владели старые мастера, как заполнен каждый сантиметр холста. Спрашивать художника, о чем его картина, - все равно, что дразнить гусей. И все же на правах старой дружбы попробую.

 - Александр, я правильно сформулировала суть «Наваждения» - женщина правит миром?

- Правильно. Здесь и любовь, и ненависть, но главное, конечно, божество. И рядом ползают червяки. Без них нельзя. Но в целом, конечно, женщина – богиня.

- Как ты думаешь, почему твои работы вызвали такой интерес?

- Думаю, отличием от других. Непохожесть на все, что окружает, всегда вызывает интерес. Но совсем не обязательно, что всем нравится моя работа. Кого-то наверняка раздражает. А раздражает – это уже чувство, а не мимо. Страшнее всего, когда мимо. XX век построен на ненависти к художникам нового искусства – «диким», авангардистам. А между тем ненависть сильнее любви. Ах вы поганцы, ах вы сволочи, возмущается публика. И, считай, пол-Парижа твои. И все придут, и все заплатят деньги. Так что, думаю, моя работа в меньшей степени рассматривается с точки зрения изобразительного искусства. И еще. Моя картина грубовато-корявая. Это тоже привлекает.

- Разве это хорошо, что грубовато-корявая?

- Конечно. Это значит, она живая. Не мертвечина, не гламур. Но для меня она не закончена. Мне хочется еще ее покурочить. Не только у меня так бывает. Весь Сезанн на этом построен. Это, между прочим, одна из характерных черт высокого творчества.

- Тебе самому что понравилось на этой выставке?

- Первое, что бросилось в глаза, – пейзаж Альбины Кальвиной. Абсолютный таможенник Руссо! (Руссо – художник-наивист. – Н.В.) Чистота, ясность и детская влюбленность в саму живопись, чего у многих нет. И пейзаж Михаила Коннова. Вот эти две работы имеют все признаки искусства.

- Что есть искусство?

- Абсолютно простой вопрос. И абсолютно простой ответ на него: если это искусство, вопросов не возникает.

- А когда у тебя возникают вопросы?

- Когда я вижу гламур. А гламур я вижу везде. Полный гламур! Даже самые талантливые ловчат. И не только в изобразительном искусстве, но в литературе, музыке. Ты посмотри, уже фильмы о Великой Отечественной войне и то стали гламурными.

- Стоп. Давай определимся: что такое гламур с твоей точки зрения?

- Имитация – творчества, темперамента, красоты, жизни. Пароль нашего времени – гламур. Где гламур, там деньги. Обрати внимание: гламур не имеет шкалы – маленький гламур, большой гламур, прекрасно сделанный гламур, хреново сделанный гламур. Он уже оценка. Или есть, или нет. Как болезнь проказа, которой не бывает немножко. Я жду появления и призываю к появлению новых «диких», не обязательно фовистов, но и не евро-голубоватых перфоманистов, лающих голыми на публику. А вот именно новых «диких» художников, молодых, семнадцатилетних.

- Отчего возник гламур? От больших денег? Но у купцов, которые заказывали портреты жен, тоже были большие деньги…

- Купцы знаешь, каких художников нанимали? Серова. А он царя писал. И Репина нанимали, и Васнецова. Портрет жены купца, заказанный Серову, можно было бы назвать гламуром, если бы не автор. Знаешь, как он с царем разговаривал, когда писал его портрет? Он поссорился с ним.

- Почему же так низко пали ценности искусства? «Ужасный век, ужасные сердца»?

- Глобального ответа нет. Но это явление началось не сегодня. Гламур начался с Рафаэля. У самого Рафаэля нет ни грамма соплей, ни миллиметра качания бедрами. Это очень жесткий художник. А вот гламур затаился у него в ногах мадонн. Продолжили и развили гламур прерафаэлиты. Энгр – первый прерафаэлит. Рисовальщик от бога! Это инженер с тонко заточенным карандашом. А дальше пошли классические прерафаэлиты – англичане. Вспомни Офелию, плавающую в цветах. Классика гламура! Потом уже все лили воду на эту мельницу. Тот же Пикассо полон гламура. Он вообще половину своего творчества построил на ползании по великим.

- Признаться, ты меня ошеломил претензиями к Рафаэлю…

- Рафаэль – величайший художник! Это начало человечности в искусстве после немецкого Возрождения, которое плевать хотело на человека. Правда, мне ближе немцы с их художественной ясностью. А не итальянцы. И уж, конечно, не Микеланджело, и уж, конечно, не Рафаэль. Немцы поставили человека на правильное место в цепочке событий и явлений.

- И какое же место у человека?

- Довольно низкое. Не такое, на которое вознес его Микеланджело. Но надо учитывать, что и те, и другие – пророки.

- Есть такая работа в мировой живописи, которую ты бы мог назвать шедевром всех времен и народов?

- Есть три таких шедевра – «Положение во гроб» Тициана, его же «Даная» и «Возращение блудного сына» Рембрандта. Мощнее, яснее, корявее не сделать. «Блудный сын» - это же очень корявая, поспешная живопись. С недописанным плащом, с грубо закрашенной рукой. Рембрандт не обращал внимания на то, как это будет выглядеть, – красиво или некрасиво. Он четко шел к своей ясной цели. А «Даная»? Ты посмотри, у нее целлюлит! Но как она прекрасна, как гармонична! Кстати, одна из главных черт живописи – она не вызывает половых влечений, а гламур вызывает. Здесь же только чистое чувство восторга перед искусством. И это мы только о европейском искусстве говорим. А есть еще и китайская живопись. Вот уж где никакого гламура. Есть японская гравюра, это вообще антигламур. Хотя с такими сладкими вещами имеют дело.

- А есть работы оренбургских художников, которые произвели на тебя глубокое впечатление?

- До сих пор вспоминаю работу Юрия Григорьева «Танец на полевом стане», которая находится в музее. Я многое из нее для себя взял. Хорошая картина: и глубина, и трогательность, и художественность – все в ней сошлось. Своего рода «суровый стиль», из которого, можно сказать, и я вышел. Не могу без слез смотреть на картину Виктора Ни «Проводы. 1941-й». Вот какой силы может быть картина! Вот вам и провинциализм. В провинции только такие авторы и есть – силы Джотто и тонкости Пьеро делла Франческа. Авторы, которые могут держать себя в железных рамках. Рамках искусства. Правда, на наших глазах искусство начинает проседать. И это очень заметно не только художнику, но и людям грамотным, воспитанным на искусстве.

- Знаешь, Саш, быть свободным художником – все-таки роскошь…

- Я всегда это знал. Во-первых, роскошь. Во-вторых – такая мука. И как жены живут с художниками? Непонятно. Это в советские времена государство обеспечивало художников заказами. А сейчас художники брошены государством на произвол судьбы. Ну а музыканты? А писатели и поэты? Он не может заниматься чем-то другим, его разрывает. И не факт, что он будет успешен и продаваем.

- Ты легко расстаешься с работами, которые продаешь?

- Я всегда хотел, чтобы мои работы продавались. Художник не может не продавать свои работы. Если не продаются, значит, он не художник. Или наоборот – гений. И уж тут точно Бог его не оставит. Работы должны продаваться. Другое дело, незнакомому человеку я картины не продаю. Это же не товар. Покупатель всегда становится моим другом. Вот нашелся человек. Непростой. Но сам творческий, который заказывает мне работы много лет. И уже собрал галерею моих картин. В свое время он обошел все отделение нашего Союза художников. И нашел меня. Мы столкнулись. Я думаю, не случайно. Зная мой тяжелый характер, он все равно стал заказывать мне работы.

- У тебя тяжелый характер?

- Тяжелый. Очень.

- По жизни или в творчестве?

- И по жизни, и в творчестве.

- Ты недоволен собой?

- Не только собой. Всеми. В том числе собой. Я не делаю исключения для себя.

- А бывает, когда говоришь: «Ай да Сашка! Ай да сукин сын!»?

- Бывает. Но это длится секунды.

- Коль скоро мы начали говорить о заказных работах, спрошу: чем отличается государственная заказуха, которой и ты занимался в свое время, от гламура? Заказные работы, сделанные по просьбе частного лица, способного отличить настоящее искусство от поделки не в счет…

- Заказуха тех лет была жесткая и ясная. Не было сюсюканья. Заказывали Ленина с детьми, березки, чтобы обеспечить детские сады, музеи, школы картинами. Членов Политбюро писали портретисты – отдельный цех. Мы туда не лезли. Некоторые, конечно, делали левой ногой. А вот Николай Ерышев иЮрий Григорьеввыполняли на высшем уровне даже самые занудные заказы. Честно, чисто, профессионально. Так что у меня были блестящие учителя. За три первые заказные работы, которые сейчас находятся в музее Аксакова, я – молодой человек, только вступивший в Союз, получил похвалу художественного совета. И повышенную ставку. До меня ее никто не получал. Халтуры дали мне огромную школу мастерства, научили делать любую работу по самому высокому счету. А заказную – в два раза лучше, потому что к ней больше внимания. В художественной работе ты можешь себе позволить что-то не дотянуть. Она твоя. Имеешь право. А здесь никакого права не имеешь, пользуясь мастерством, схалтурить, облегчить себе труд.

- Художнику важно, чтобы все говорили о его работах?

- Мне не надо, чтобы было много тех, кто оценит работу. Достаточно двух – трех человек.

- Как думаешь, что бы сказал по поводу твоих нынешних работ Виктор Ни, у которого ты учился?

- Витя меня любил. Но мои работы, я думаю, могли бы ему не понравиться. Я иду вразрез с его художественным мышлением, его художественной структурой.

- Почему?

- Потому что он учитель такой был. Совершенно свободный. Не принуждал: делай как я. Под его руководством я сдал на пятерки все экзамены. Пену Варлену, между прочим, ленинградскому живописцу. Хотя, как художник Витя был жесточайшим в смысле отбора. Точно знал, чего он хочет, и что хочет видеть у других. Но к студентам относился, как отец. Все позволял. Такой вот большой восточный отец. И, тем не менее, повторюсь, ему не понравилось бы то, что делаю я. Ему нравилась классика итальянской фресковой живописи. Ему нравилось то, что делал он сам. Но ничего категорически плохого о моих работах он не сказал бы.

- Какое качество в твоем учителе тебя восхищает?

- Он умел поставить точку в работе. У него было ясное видение конечной фазы. У меня этого нет. Сезанн тоже к этому не пришел. А Ни пришел. И Рембрандт пришел. Сезанн однажды начал писать картину и бросил, не зная, как ее закончить. А сейчас смотришь на нее и восхищаешься – это абсолютно завершенная работа, несмотря на то, что она даже не закрашена до конца. Вот и я всегда вижу в картине незавершенность. Так что это две разные художественные структуры. Вот Витя – художник рембрандтовской организации. Рембрандт и Ни – братья. А я – Сезанна младший брат.

- Что для художника главное в искусстве?

- Делать свои выводы. Возможно, они будут спотыкающимися, несовершенными. Но это твои личные, выстраданные тобой выводы. Для того чтобы составить глубинные понятия об искусстве, надо созреть. А для этого надо читать письма художников. Нельзя продвинуться в искусстве, научиться ясно и логично мыслить, только прочитавши книжки о живописи. И еще. Художнику нельзя без анализа. Художник без анализа – не художник. Он учится на жесточайшем анализе. Это почти математика. Все время надо сравнивать себя, других. Насколько ты вырос, насколько ушел вперед. А иначе как расти в искусстве? Только внимательно наблюдая, двигаются твои картины вперед или нет.

- Чью выставку ты сейчас хотел бы посмотреть?

- Рембрандта, наверное. Кстати, Рембрандт меня чуть не убил. Одна из его картин висела в Эрмитаже возле лестницы, ведущей вниз. Я начал отходить, чтобы лучше рассмотреть полотно. И чудом не свалился в лестничный пролет. Вот как завораживает настоящее искусство.